Неточные совпадения
В ряд с ними занимала полстены огромная почерневшая картина, писанная масляными красками, изображавшая цветы, фрукты, разрезанный арбуз, кабанью
морду и висевшую головою вниз утку.
Так и Чичикову заметилось все
в тот вечер: и эта малая, неприхотливо убранная комнатка, и добродушное выраженье, воцарившееся
в лице хозяина, и поданная Платонову трубка с янтарным мундштуком, и дым, который он стал пускать
в толстую
морду Ярбу, и фырканье Ярба, и смех миловидной хозяйки, прерываемый словами: «Полно, не мучь его», — и веселые свечки, и сверчок
в углу, и стеклянная дверь, и весенняя ночь, которая оттоле на них глядела, облокотясь на вершины дерев, из чащи которых высвистывали весенние соловьи.
Ярб уже успел облобызаться с аглицким псом, с которым, как видно, был знаком уже давно, потому что принял равнодушно
в свою толстую
морду живое лобызанье Азора (так назывался аглицкий пес).
При этом обстоятельстве чубарому коню так понравилось новое знакомство, что он никак не хотел выходить из колеи,
в которую попал непредвиденными судьбами, и, положивши свою
морду на шею своего нового приятеля, казалось, что-то нашептывал ему
в самое ухо, вероятно, чепуху страшную, потому что приезжий беспрестанно встряхивал ушами.
Хотя ему на часть и доставался всегда овес похуже и Селифан не иначе всыпал ему
в корыто, как сказавши прежде: «Эх ты, подлец!» — но, однако ж, это все-таки был овес, а не простое сено, он жевал его с удовольствием и часто засовывал длинную
морду свою
в корытца к товарищам поотведать, какое у них было продовольствие, особливо когда Селифана не было
в конюшне, но теперь одно сено… нехорошо; все были недовольны.
Трещит по улицам сердитый тридцатиградусный мороз, визжит отчаянным бесом ведьма-вьюга, нахлобучивая на голову воротники шуб и шинелей, пудря усы людей и
морды скотов, но приветливо светит вверху окошко где-нибудь, даже и
в четвертом этаже;
в уютной комнатке, при скромных стеариновых свечках, под шумок самовара, ведется согревающий и сердце и душу разговор, читается светлая страница вдохновенного русского поэта, какими наградил Бог свою Россию, и так возвышенно-пылко трепещет молодое сердце юноши, как не случается нигде
в других землях и под полуденным роскошным небом.
Казалось, гость был для нее
в диковинку, потому что она обсмотрела не только его, но и Селифана, и лошадей, начиная с хвоста и до
морды.
Поварчонок и поломойка бежали отворять вороты, и
в воротах показались кони, точь-в-точь как лепят иль рисуют их на триумфальных воротах:
морда направо,
морда налево,
морда посередине.
Опомнилась, глядит Татьяна:
Медведя нет; она
в сенях;
За дверью крик и звон стакана,
Как на больших похоронах;
Не видя тут ни капли толку,
Глядит она тихонько
в щелку,
И что же видит?.. за столом
Сидят чудовища кругом:
Один
в рогах, с собачьей
мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полу-журавль и полу-кот.
Но теперь, странное дело,
в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет
в грязи или
в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой
морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
Но бедный мальчик уже не помнит себя. С криком пробивается он сквозь толпу к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную
морду и целует ее, целует ее
в глаза,
в губы… Потом вдруг вскакивает и
в исступлении бросается с своими кулачонками на Миколку.
В этот миг отец, уже долго гонявшийся за ним, схватывает его, наконец, и выносит из толпы.
У окна сидел и курил человек
в поддевке, шелковой шапочке на голове, седая борода его дымилась, выпуклыми глазами он смотрел на человека против него, у этого человека лицо напоминает благородную
морду датского дога — нижняя часть слишком высунулась вперед, а лоб опрокинут к затылку, рядом с ним дремали еще двое, один безмолвно, другой — чмокая с сожалением и сердито.
— А меня, батенька, привезли на грузовике, да-да! Арестовали, черт возьми! Я говорю: «Послушайте, это… это нарушение закона, я, депутат, неприкосновенен». Какой-то студентик, мозгляк, засмеялся: «А вот мы, говорит, прикасаемся!» Не без юмора сказал, а? С ним — матрос, эдакая, знаете,
морда: «Неприкосновенный? — кричит. — А наши депутаты, которых
в каторгу закатали, — прикосновенны?» Ну, что ему ответишь? Он же — мужик, он ничего не понимает…
В маленьких санках, едва помещаясь на сиденье, промчался бывший патрон Самгина,
в мохнатой куньей шапке; черный жеребец, вскидывая передние ноги к свирепой
морде своей, бил копытами мостовую, точно желая разрушить ее.
— Это — не Рокамболь, а самозванство и вреднейшая чепуха. Это, знаете, самообман и заблуждение, так сказать, игра собою и кроме как по
морде — ничего не заслуживает. И, знаете, хорошо, что суд
в такие штуки не вникает, а то бы — как судить? Игра, господи боже мой, и такая
в этом скука, что — заплакать можно…
— М-морды, — сказал человек, выхватив фонарь из рук его, осветил Самгина, несколько секунд пристально посмотрел
в лицо его, потом громко отхаркнул, плюнул под столик и сообщил...
Вся эта сцена заняла минуту, но Самгин уже знал, что она останется
в памяти его надолго. Он со стыдом чувствовал, что испугался человека
в красной рубахе, смотрел
в лицо его, глупо улыбаясь, и вообще вел себя недостойно. Варвара, разумеется, заметила это. И, ведя ее под руку сквозь трудовую суету, слыша крики «Берегись!», ныряя под
морды усталых лошадей, Самгин бормотал...
Черноусый кавалерист запрокинулся назад, остановил лошадь на скаку, так, что она вздернула оскаленную
морду в небо, высоко поднял шашку и заревел неестественным голосом, напомнив Самгину рыдающий рев кавказского осла, похожий на храп и визг поперечной пилы.
Потом он слепо шел правым берегом Мойки к Певческому мосту, видел, как на мост, забитый людями, ворвались пятеро драгун, как засверкали их шашки, двое из пятерых, сорванные с лошадей, исчезли
в черном месиве, толстая лошадь вырвалась на правую сторону реки, люди стали швырять
в нее комьями снега, а она топталась на месте, встряхивая головой; с
морды ее падала пена.
— Я — усмиряю, и меня — тоже усмиряют. Стоит предо мной эдакий великолепный старичище,
морда — умная, честная
морда — орел! Схватил я его за бороду, наган —
в нос. «Понимаешь?», говорю. «Так точно, ваше благородие, понимаю, говорит, сам — солдат турецкой войны, крест, медали имею, на усмирение хаживал, мужиков порол, стреляйте меня, — достоин! Только, говорит, это делу не поможет, ваше благородие, жить мужикам — невозможно, бунтовать они будут, всех не перестреляете». Н-да… Вот —
морда, а?
—
В магазине Фурмана выбили стекла, приказчика окровавили, — перечислял Злобин, всхлипывая, всхрапывая. — Лошадь — палкой по
морде. За что? Разве свобода…
Двор величиной был с комнату, так что коляска стукнула дышлом
в угол и распугала кучу кур, которые с кудахтаньем бросились стремительно, иные даже
в лёт,
в разные стороны; да большая черная собака начала рваться на цепи направо и налево, с отчаянным лаем, стараясь достать за
морды лошадей.
Но под этой неподвижностью таилась зоркость, чуткость и тревожность, какая заметна иногда
в лежащей, по-видимому покойно и беззаботно, собаке. Лапы сложены вместе, на лапах покоится спящая
морда, хребет согнулся
в тяжелое, ленивое кольцо: спит совсем, только одно веко все дрожит, и из-за него чуть-чуть сквозит черный глаз. А пошевелись кто-нибудь около, дунь ветерок, хлопни дверь, покажись чужое лицо — эти беспечно разбросанные члены мгновенно сжимаются, вся фигура полна огня, бодрости, лает, скачет…
Но с полудня Татьяна Марковна так изменилась, так во всех подозрительно всматривалась, во все вслушивалась, что Райский сравнивал ее с конем, который беспечно жевал свой овес, уходя
в него
мордой по уши, и вдруг услыхал шорох или почуял запах какого-то неизвестного и невидимого врага.
Потом медленно оборотился к яслям, и, все слушая, махнул раза три неторопливо головой, мерно стукнул раза три копытом, не то успокоивая себя, не то допрашиваясь о причине или предупреждая врага о своей бдительности — и опять запустил
морду в овес, но хрустит осторожно, поднимая по временам голову и оборачивая ее назад.
В самом деле, коренная поворачивает
морду то направо, то налево, стараясь освободиться, пристяжные переминаются и встряхивают головой.
Потом смотритель рассказывал, что по дороге нигде нет ни волков, ни медведей, а есть только якуты; «еще ушканов (зайцев) дивно», да по Охотскому тракту у него живут,
в своей собственной юрте, две больные, пожилые дочери, обе девушки, что, «однако, — прибавил он, — на Крестовскую станцию заходят и медведи — и такое чудо, — говорил смотритель, — ходят вместе со скотом и не давят его, а едят рыбу, которую достают из
морды…» — «Из
морды?» — спросил я. «Да, что ставят на рыбу, по-вашему мережи».
Лошади от ветра воротят
морды назад, ямщики тоже, и седоки прячут лицо
в подушки — напрасно: так и режет шею, спину, грудь и непременно доберется до носа.
Вол, с продетым кольцом
в носу, везший якутку, вдруг уперся и поворотил
морду в сторону, косясь на наш поезд.
Я бросил
в него за это стаканом, и он расшибся об его
морду.
Было темно, но звезды на небе уже говорили, что солнце приближается к горизонту. Морозило… Термометр показывал — 34°С. Гривы, спины и
морды лошадей заиндевели. Когда мы тронулись
в дорогу, только что начинало светать.
Несчастное животное рванулось вперед и сунулось
мордой в землю.
Широкая голова, небольшие мохнатые стоячие уши, притупленная
морда, сухое сложение и длинный пушистый хвост изобличали
в нем красного волка или шакалоподобную дикую собаку.
Я вошел
в пустую маленькую переднюю и сквозь растворенную дверь увидал самого Чертопханова.
В засаленном бухарском халате, широких шароварах и красной ермолке сидел он на стуле, одной рукой стискивал он молодому пуделю
морду, а
в другой держал кусок хлеба над самым его носом.
Он побежал
в конюшню и облобызал своего друга с обеих сторон
морды над ноздрями, там, где кожа так нежна бывает у лошадей.
Чертопханов ударил лошадь нагайкой по
морде и поскакал сломя голову. Тихон Иваныч поклонился мне два раза — за себя и за товарища, и опять поплелся рысцой
в кусты.
Лошадь задрала
морду, подняла хвост и бросилась боком
в кусты; он за ней на одной ноге вприпрыжку, однако наконец-таки попал
в седло; как исступленный, завертел нагайкой, затрубил
в рог и поскакал.
Около господской усадьбы, стоявшей к улице задом, происходило, что обыкновенно происходит около господских усадеб: девки
в полинялых ситцевых платьях шныряли взад и вперед; дворовые люди брели по грязи, останавливались и задумчиво чесали свои спины; привязанная лошадь десятского лениво махала хвостом и, высоко задравши
морду, глодала забор; курицы кудахтали; чахоточные индейки беспрестанно перекликивались.
Утром я проснулся от говора людей. Было 5 часов. По фырканью коней, по тому шуму, который они издавали, обмахиваясь хвостами, и по ругани казаков я догадался, что гнуса много. Я поспешно оделся и вылез из комарника. Интересная картина представилась моим глазам. Над всем нашим биваком кружились несметные тучи мошки. Несчастные лошади, уткнув
морды в самые дымокуры, обмахивались хвостами, трясли головами.
Я выстрелил второй раз, животное ткнулось
мордой в траву и опять стало подыматься.
Я долго не мог уснуть. Всю ночь мне мерещилась кабанья
морда с раздутыми ноздрями. Ничего другого, кроме этих ноздрей, я не видел. Они казались мне маленькими точками. Потом вдруг увеличивались
в размерах. Это была уже не голова кабана, а гора и ноздри — пещеры, и будто
в пещерах опять кабаны с такими же дыроватыми
мордами.
Говоря это, он прицелился и выстрелил
в одну из свиней. С ревом подпрыгнуло раненное насмерть животное, кинулось было к лесу; но тут же ткнулось
мордой в землю и начало барахтаться. Испуганные выстрелом птицы с криком поднялись на воздух и,
в свою очередь, испугали рыбу, которая, как сумасшедшая, взад и вперед начала носиться по протоке.
Добежав до костров, лошади уткнулись
мордами чуть ли не
в самый огонь.
Васька то отбежит
в сторону и начинает умывать себе
морду лапкой, то опять подскочит к своей жертве, как только она сделает какое-нибудь движение.
Не снимая халата, Федор Васильич бродил с утра до вечера по опустелым комнатам и весь мир обвинял
в неблагодарности.
В особенности негодовал он на Ермолаева, который с неутомимым бессердечием его преследовал, и обещал себе, при первой же встрече, избить ему
морду до крови («права-то у нас еще не отняли!» — утешал он себя); но Ермолаев этого не желал и от встреч уклонялся.
«Я, говорит, твою
морду поганую насквозь до самого затылка проломлю!» И вдруг
в самые вздохи как звезданет кулаком — ну, думаю, убьет он меня!
А
в заключение пришел
в такое восхищение, что поцеловал теленка
в слюнявую
морду, так сказать, «простился» с ним.
Действительно, нас ожидало нечто не совсем обыкновенное. Двор был пустынен; решетчатые ворота заперты; за тыном не слышалось ни звука. Солнце палило так, что даже собака, привязанная у амбара, не залаяла, услышав нас, а только лениво повернула
морду в нашу сторону.
Почему ж не пособить человеку
в таком горе? Дед объявил напрямик, что скорее даст он отрезать оселедец с собственной головы, чем допустит черта понюхать собачьей
мордой своей христианской души.
На деда, несмотря на весь страх, смех напал, когда увидел, как черти с собачьими
мордами, на немецких ножках, вертя хвостами, увивались около ведьм, будто парни около красных девушек; а музыканты тузили себя
в щеки кулаками, словно
в бубны, и свистали носами, как
в валторны.